Началось с до искомины известных каждому театралу в прямом смысле крылатых слов из чеховской «Чайки»: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы…» И тут же, сходу начинаются первые ноты-слова лейтмотива всего моноспектакля, всей этой литературно-музыкально-пластической композиции: это лейтмотив ЖИЗНИ!!! Я живу – так просто, так банально, но это же самое главное и есть: «Словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли. Общая мировая душа - это я. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь». И несмотря на «Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно» - я все равно живу! Этот лейтмотив, как первобытную сагу, заклинала со сцены прожившая много жизней пожилая женщина. И заканчивается моноспектакль так очевидно - пастернаковским императивом: «Но быть живым, живым и только, Живым и только до конца». Оказывается, в старости жизнь только начинается – уж актриса постаралась доказать это по полной программе.

Старость в жизни и жизнь в старости. Однако началось все еще раньше, до этих чайковских слов: идет по залу пожилая женщина, с большим обшарпанным старым чемоданом, в немыслимо старом оборванном пальто без подкладки, в старомодных стоптанных туфлях на каблуках, в черном платье с воротником аля черный Пьеро. Медленно и осторожно поднимается на сцену, но потом постоянно залазит на стул, легко с него спускается, танцует разные па старинных танцев, прыгает по сцене – мне весь спектакль было страшно и неловко за нее, я все боялась, что она споткнется и упадет, что просто рассыплется от старости… Первое мое впечатление было каким-то скованным, неудобным, тревожным, но послевкусие спектакля стало ярче его самого, особенно в течение душевной беседы с другом теплым майским вечером в кафе на Суворовской, когда заново открылся для меня тот старый чемодан, который вынесла на сцену старуха, постепенно превращающаяся в молодую, легкую, нежную принцессу…
Из чемодана она доставала всякий немыслимый хлам – но с такой любовью и нежностью! И проявлялось очень медленно, как фотобумага в проявителе, что для нее и только для нее поначалу этот хлам является главной драгоценностью ее прошлой и настоящей жизни. Это якоря воспоминаний, и они оживали для каждого зрителя. И мы «по живому следу» заснеженных воспоминаний прошли «тот путь за пядью пядь», как и пророчил Пастернак …

После чайковских ВСЕХ ЖИЗНЕЙ героиня традиционно пожалела, почему люди не летают, и взлетев на стул, помечтала, что вот, кажется, взяла бы, подняла руки и полетела. Сначала полет был «низенько – низенько»: это монолог героини пьесы Лопе Де Вега «Валенсианская вдова» Леонарды, начинающийся словами «Я все тебе дала сказать, Я не промолвила ни слова», завершающийся печальными и мало-известными нам колоритными испанскими образами, что дух захватывает: «Мой муж мне дарит ожерелье Из самых крупных синяков». Но в финале сильная женщина ставит на место двуногого в грязных (по пьесе) портках:

«Не будем препираться даром: 
Я измениться не вольна. 
Или я угли есть должна, 
Чтоб сердце воспылало жаром?»

Напрашивался ответ: не дождетесь!

И сразу же, без паузы, вместе со стаей лебедей мы полетели в сказку Хелены Нюблум «Лебединое обличье» - в эту упоительную легенду взаимопревращений птицы и человека. Сказочная девушка «дрожащими руками, с улыбкой на устах, подняла лебединое оперение, просунула голову между крыльями, приладила длинную шею и, взмыв ввысь над полями, полетела над заливом, крича от радости, наслаждаясь свободой. Всё выше и выше поднималась она в небо. Замок Турешё с двумя башнями показался ей сверху игрушечным…» Ее оставленный муж долго был безутешен, потом одумался, женился снова, но иногда, осенью, когда улетали птицы, он сидел в глубокой задумчивости…

И эта задумчивость начала на наших глазах углубляться в вечные, уже ставшие в силу популярности столь близкими, сколь и банально-неразрешимо-избитыми, пушкинские проблемы бытия: «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше» и неизменно сопутствующее им «А гений и злодейство — Две вещи несовместные. Не правда ль?» Как бессомненный путь в будущие столетия прозвучал вечный ответ из прошлого от Шекспировского Гамлета «Быть или не быть?». И чем больше Гамлет размышлял о мести, тем менее был способен совершить ее, ибо губительность зла неотвратима не столько для жертвы, сколько для его носителя. Как утверждают критики (А.Сальников, например), Пушкин показал крах гения, который не захотел бороться со злом в самом себе, направив свое зло на другого, и по сути, отравление Моцарта - это самоубийство Сальери.

Так впервые в спектакле появляется смерть. Моноспектакль ее побеждает, поскольку уже отравленный Моцарт завершает разговор с залом, обращаясь к Сальери: «Ну слушай же!» И вместо реквиема (по тексту Маленькой трагедии) звучит в его устах знаменитое, со школы каждому известное пастернаковское «Быть знаменитым некрасиво», которое неизменно ведет к началу спектакля обо всех жизнях и о том, как быть живым, живым и только, живым и только до конца…

И такое сладкое послевкусие спектакля: Господи, как я люблю ЖИТЬ – эту жизнь – я жива (последнее в переводе с санскрита означает душа). Вот так Крылатые истории из старого хлама потертого временем чемодана достали душу и материализовали ее вечно живыми вневременными литературными персонажами. И спасибо артистке, которая в финале спектакля выходила на поклон так легко, светло и наивно, что исчезли все мои страхи за нее… И с каждым прошедшим днем воспоминания о спектакле окрашиваются все ярче и богаче, все «чудестранче» становится жизнь.