Как Бунин когда-то открыл мне мое собственное легкое дыхание, так и вчерашние три театра вдруг озарили напоминанием, давно забытым, что можно писать отвратительным суржиком, или о деталях сантехнического ремонта прорывов труб, или о еде в самолете, или правду о жестокости своей матери – весь этот «непотриб», оказывается, может стать  творением-искусством и вызывает мои зрительские слезы сострадания, сочувствия, просветления и очищения, и еще счастья.  Это же катарсис – и от чего, спрашивается? Вся эта чушь…

На этот вопрос, конечно же, можно и ответить. Поподробнее.

Читка пьесы – особый жанр, давно известный и любимый в Херсоне благодаря влюбленным в театр и литературу людям. Их есть у меня!  Прямо на траве, в Потемкинском сквере, под чистым небом и клонящемся к закату солнцем читали пьесу.  Вокруг тепло и свободно, зрители-слушатели могли уходить-приходить, тихо  (иногда громче актеров) общаться, создавая живой фон города для пьесы про это самое: про наш город, херсониситов и их суржик, но не только… Атмосфера такая только подливала огонь в имитацию нашей  повседневности, смешивая жизнь и искусство в какую-то гремучую херсонскую смесь знакомых лиц, шепотов и криков… Профессиональные актеры Херсонского облмуздрамтеатра просто выразительно, ну очень выразительно читали  пьесу Женя Ляшенко «Ичлом» (это значит «Молчи» наоборот, прочитанное «сзаду наперед», значит, по сути, НЕ МОЛЧИ!). Актеры еле сдерживались возле своих стульев, чтобы не начать бегать по лужайке, как по сцене, и махать руками. Особенно запомнился пьяный человек, стучащий в свою дверь в херсонском дворе, которого не хотели пускать – реализм чтеца зашкаливал, тем более, я зябко сидела как-раз возле него… Но пронесло.

Девять маленьких актов – как девять кругов ада, включая чистилище. Девять были поделены на три – магические цифры довели метафорику до внятности «козеняти понятно», что и было высшим классом мастерства автора. Среди суржика моих земляков, до боли слышимой каждый день на улицах и в маршрутках, вместе с такими же тысячу лет известными интонациями херсонского жлобства, вызывающими дрожь омерзения и безнадежности всех попыток извечного «хождения в народ», и все же понимание и брезгливое сочувствие к этому всему ну слишком человеческому - но все же, все же, все же среди всей этой вербальной пытки  звучали и высочайшие нотки очищения и надежды, чистой реки великого и могучего, правдивого и свободного вместе с нежным любовным шепотом польского, и неизвестно откуда взявшейся уверенности, что пройдет и то, а останется и это…

Не три раздела из девяти актов, а я бы назвала это три гугл-облака-хранилища, которые показали свои сокровища херсонской памяти, проявили до контраста этот наш топонимический разговор «за жизнь», стоило лишь сказать «сим-сим, откройся!», в смысле открыться надо было лишь собственному слуху и нежности  сердца к этому малому…

Одно гугл-облако пьесы про антимолчание сохранило для потомков жизнь речи и быта семьи, соседей, частного сектора, тот самый херсонский суржик с физиологическими подробностями, примитивным   одноэтажным матом, едой и фекалиями, пьяными и мудрыми «пить надо уметь», темное, хтоническое, непроявленное, невнятное, короче, весь этот джаз… Это облачко во всей красе продемонстрировало мудрость Лао-дзы: «Кто говорит – не знает, кто знает – не говорит». Содержимое этого хранилища-памяти трудно назвать членораздельной речью разумного существа, невнятица здесь ну совсем не проясняется, поэтому есть надежда, что  оно-таки знает нечто невыразимое настолько, что, по сути, и не говорит. Ну почти. То бишь – «молчи» наоборот, ни дать, ни взять ИЧЛОМ. И говорить нечего.

Вот второе гугл-облако Женино стало хранилищем того, что немного просветлило картинку: оказывается, в Херсоне есть и польская громада, и бабушка любит внука без крика, в отличие от мамы, и молится Матке-Бозке на таком милом музыкальном шуршащем нежном шепоте, полном любви к Богу и к внуку, который для нее   как Бог… А ребенок с ней играет в ведьму, которая совсем не страшная, и кажется, слушая их, видишь воочию наш костел, все еще называемый кинотеатром Павлика Морозова, и тот район внизу города с душистыми палисадниками… И как-то так светло стало на душе. И понимаешь, что хоть и все труднее найти душу, в которую не ступала нога человека, согласно советскому афоризму из «Рогов и копыт» еще той Литературки, но все же не невозможно.

Третье облако-хранилище Женя подарил, наверное, лично мне на вечную память. Монолог херсонца, загорающего на плитах Арестанки в жаркий августовский полдень.  Это облачко рассказало про мой прозрачно-янтарный Днепр, запах речной свежести и его единственно-херсонский вкус, загар лежащего летнего тела почти до солнечного удара, одинокая белая цапля… И это все вместе – такая незаслуженная радость и честь жить, жить в Херсоне, ощущать кожей этот южный зеленый уютный комочек на маленькой земле, такой родной город на берегу вечно новой волшебной душистой реки, да еще и с белой цаплей.  

Прием монтажного киноувеличения вел меня постепенно от общих планов Днепра без берегов и до горизонта, потом – в маленькую точку белой цапли уже на весь экран. Но когда птица улетела – Женя спросил: а был ли мальчик?  И где та цапля теперь? Я ее видел? Или это был сон? Или солнечный удар бунинский снова открыл то, чем живешь, но не знаешь: сумасшедшую любовь — вот к этому вот городу, безумно прекрасному на берегу великой реки, где течет вода-время, и не кончается, и пахнет сиренью и речной свежестью, и как бы ни было тяжко, всегда можно в моем городе прийти к Днепру. Пешком. На берег. Сесть и вдыхать спасение вечности. И освежить духоту в сердце. И весь мировой кинематограф с загадками сознания-реальности предстал   одновременно – от «Фотоувеличения» Бертолуччи до подсознательных загадок реальности  Линча и Финчера.  А был ли Херсон? А живы ли мы еще? Ответ – положительный, пока течет мой Днепр, и солнце светит на всех пляжах Херсона.